Перелив. Возгордись этою памятной Ты заслугой моей и, благосклонная Мельпомена, увей лавром чело мое!

(Пер. А.П. Семенова-Тян-Шанского)

Гаврила Романович Державин:

Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный,

Металлов тверже он и выше пирамид;

Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный,

И времени полет его не сокрушит.

Так! — весь я не умру, но часть меня большая,

От тлена убежав, по смерти станет жить,

И слава возрастет моя, не увядая,

Доколь славянов род вселенна будет чтить.

Александр Сергеевич Пушкин:

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,

К нему не зарастёт народная тропа,

Вознёсся выше он главою непокорной Александрийского столпа.

Нет, весь я не умру — душа в заветной лире Мой прах переживёт и тленья убежит —

И славен буду я, доколь в подлунном мире Жив будет хоть один пиит.

У пушкинистов «Памятник» всегда вызывал противоречивые чувства. Ведь как-то нескромно даже великому при жизни себе памятник ставить. Тем более человеку, наделенному здоровым чувством юмора. Однако чувствительные литературоведы обычно не замечают, что все три поэта писали оды не некоторому эмпирическому человеку, тогда-то рожденному, имеющему такое-то тело, волосы и так-то изогнутый нос, но «себе». Некоторому подлинному и Большему, что разместило себя, по воле судьбы, в этом конкретном и, если взять без поэтического дара, весьма жалком человечке. Мелочном, болезненно ревнивом уродце, который, вероятно, только для того и писал, чтоб видели в нем автора — «пиита». Не просто нескладный мужчина, на которого никто и никогда не обратил бы внимание, а известный поэт — автор. «Вы читали его вчерашнюю эпиграмму? Нет?! — батенька, как так можно? — только для вас, списал вчера у самого...» Поэтому ода «поется» именно «себе» —